Неточные совпадения
Пробираюсь вдоль забора и вдруг слышу голоса; один голос я тотчас
узнал: это был повеса Азамат, сын
нашего хозяина; другой говорил реже и тише. «
О чем они тут толкуют? — подумал я. — Уж не
о моей ли лошадке?» Вот присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не пропустить ни одного слова. Иногда шум песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня
разговор.
Вскоре она заговорила со мной
о фрегате,
о нашем путешествии.
Узнав, что мы были в Портсмуте, она живо спросила меня, не
знаю ли я там в Southsea церкви Св. Евстафия. «Как же,
знаю, — отвечал я, хотя и не
знал, про которую церковь она говорит: их там не одна. — Прекрасная церковь», — прибавил я. «Yes… oui, oui», — потом прибавила она. «Семь, — считал отец Аввакум, довольный, что
разговор переменился, — я уж кстати и «oui» сочту», — шептал он мне.
После полудня мы услышали выстрелы. Это Г.И. Гранатман и А.И. Мерзляков давали
знать о своем возвращении. Встреча
наша была радостной. Начались расспросы и рассказы друг другу
о том, кто где был и кто что видел.
Разговоры эти затянулись до самой ночи.
— А
знаете ли, — начал Лаврецкий, — я много размышлял
о нашем последнем
разговоре с вами и пришел к тому заключению, что вы чрезвычайно добры.
Вечером, позже,
узнал: они увели с собою троих. Впрочем, вслух об этом, равно как и
о всем происходящем, никто не говорит (воспитательное влияние невидимо присутствующих в
нашей среде Хранителей).
Разговоры — главным образом
о быстром падении барометра и
о перемене погоды.
— Да; но тут не то, — перебил князь. — Тут, может быть, мне придется говорить
о некоторых лицах и говорить такие вещи, которые я желал бы, чтоб
знали вы да я, и в случае, если мы не сойдемся в
наших мнениях, чтоб этот
разговор решительно остался между нами.
Когда я, в тот же вечер, передал Степану Трофимовичу
о встрече утром с Липутиным и
о нашем разговоре, — тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался и задал мне дикий вопрос: «
Знает Липутин или нет?» Я стал ему доказывать, что возможности не было
узнать так скоро, да и не от кого; но Степан Трофимович стоял на своем.
Берсенев понимал, что воображение Елены поражено Инсаровым, и радовался, что его приятель не провалился, как утверждал Шубин; он с жаром, до малейших подробностей, рассказывал ей все, что
знал о нем (мы часто, когда сами хотим понравиться другому человеку, превозносим в
разговоре с ним
наших приятелей, почти никогда притом не подозревая, что мы тем самым себя хвалим), и лишь изредка, когда бледные щеки Елены слегка краснели, а глаза светлели и расширялись, та нехорошая, уже им испытанная, грусть щемила его сердце.
Варвара Михайловна (нервнее). И страшно много лжи в
наших разговорах! Чтобы скрыть друг от друга духовную нищету, мы одеваемся в красивые фразы, в дешевые лохмотья книжной мудрости… Говорим
о трагизме жизни, не
зная ее, любим ныть, жаловаться, стонать…
— Не говорил я тебе об этом
нашем деле по той причине: время, вишь ты, к тому не приспело, — продолжал Глеб, — нечего было заводить до поры до времени
разговоров, и дома у меня ничего об этом
о сю пору не ведают; теперь таиться нечего: не сегодня, так завтра сами
узнаете… Вот, дядя, — промолвил рыбак, приподымая густые свои брови, — рекрутский набор начался! Это, положим, куда бы ни шло: дело, вестимо, нужное, царство без воинства не бывает; вот что неладно маленько, дядя: очередь за мною.
Естественно,
наши мысли вертелись вокруг горячих утренних происшествий, и мы перебрали все, что было, со всеми подробностями, соображениями, догадками и особо картинными моментами. Наконец мы подошли к
нашим впечатлениям от Молли; почему-то этот
разговор замялся, но мне все-таки хотелось
знать больше, чем то, чему был я свидетелем. Особенно меня волновала мысль
о Дигэ. Эта таинственная женщина непременно возникала в моем уме, как только я вспоминал Молли. Об этом я его и спросил.
Затем она тушит лампу, садится около стола и начинает говорить. Я не пророк, но заранее
знаю,
о чем будет речь. Каждое утро одно и то же. Обыкновенно после тревожных расспросов
о моем здоровье она вдруг вспоминает
о нашем сыне офицере, служащем в Варшаве. После двадцатого числа каждого месяца мы высылаем ему по пятьдесят рублей — это главным образом и служит темою для
нашего разговора.
Я раз его спросил, передавал ли он Лидии Николаевне, что мы
узнали о ее женихе, он отвечал, что нет, и просил меня не проговориться; а потом рассказал мне, что Иван Кузьмич
знает от Пионовой весь
наш разговор об нем и по этому случаю объяснялся с Марьею Виссарионовною, признался ей, что действительно был тогда навеселе; но дал ей клятву во всю жизнь не брать капли вина в рот, и что один из их знакомых, по просьбе матери, ездил к бывшему его полковому командиру и спрашивал об нем, и тот будто бы уверял, что Иван Кузьмич — добрейший в мире человек.
— Вам, вероятно, предстоит знакомство с Колтышкой, — сказал он, — так вы глядите, не выдайте ни словом, ни взглядом
о закулисной стороне
наших отношений и
разговоров. Колтышко, предваряю вас, ничего не
знает. Он ни во что не посвящен.
— А у нас что? — продолжал штабс-капитан. — Кто из нас
знает, зачем война? Кто из нас воодушевлен? Только и
разговоров, что
о прогонах да
о подъемных. Гонят нас всех, как баранов. Генералы
наши то и
знают, что ссорятся меж собою. Интендантство ворует. Посмотрите на сапоги
наших солдат, — в два месяца совсем истрепались. А ведь принимало сапоги двадцать пять комиссий!
— Мне, конечно, не след тебя учить осторожности… Главное, чтобы Мария не
знала ничего… Избави Бог тебя сделать даже намек
о нашем разговоре…